Северные истории

Занятия в клубе проходили по вечерам два раза в неделю. Но ведь и от выполнения полетов меня тоже никто не освобождал. Тогда  я предложил  преподавать в клубе моим друзьям – выпускникам авиационных училищ. Так в числе преподавателей появились Андрей Безруков, Сергей Костров и другие. Все мы были тогда холостяками и  жили в маленькой уютной и теплой гостинице, бывшей пушной мануфактуре, построенной еще американцами в начале 20 века. Я жил в одной комнате с Валеркой Цыганковым и Аликом Шараповым, такими же вторыми пилотами  Ан-2, как и я. Существенным  недостатком  нашей любимой гостиницы было отсутствие теплого туалета. Туалет типа «сортир» был во дворе, что при температуре  -50° и ниже  (а в первой декаде января температура опускалась до  -65°)  создавал, мягко выражаясь, некоторые неудобства. Но эти морозы мы переносили все же легче. Во-первых, мы не летали при морозах ниже  -55°. Во-вторых, как правило, при морозах ниже  –50° совсем не было ветра. Был полный штиль. Единственные неприятности от морозов ниже  -50°  - это подморожение кончиков носа и ушей в течение зимы раза 3-4. Дело в том, что входы в гостиницу и столовую были в одном здании, на расстоянии порядка семи метров. Когда сидишь в теплой гостинице, не хочется надевать шапку, для того чтобы за несколько секунд преодолеть бегом путь в столовую. Как правило, за это время ничего и не случалось. Но иногда (когда мороз достигал определенного значения -  хватало одной-двух секунд) буквально в дверях столовой возникала резкая боль кончиков ушей или носа, как  будто лезвие бритвы. После этого подмороженное место краснело. Болело несколько дней, а потом приходилось сдирать омертвевшую кожу, и кончики носа или ушей становились розовенькими,  как у младенца. И так продолжается, пока  морозы не станут меньше  -50°. Как правило, это происходило в феврале, и тогда мы уже во всю летали. Но в это время начинались ветры. Не очень сильные, со скоростью 2-3 метра  в секунду. Но это холоднее, чем в штиль при -65°. И  о, ужас! Ты  прилетел последним, и, стало быть, и стоянка твоя самая последняя. А до “технички” – теплой избушки техников идти нужно где-то с километр, чтобы сдать  барограф (часовой барометрический  механизм с записью полетов этих суток) авиатехнику. Надвигаешь на голову меховой капюшон, лицо по самые глаза закрываешь толстым вязаным шарфом, одеваешь краги (теплые меховые перчатки почти по локоть), в одну берешь пресловутый барограф, в другую - портфель с полетными «секретными» картами,  масштабом 1см – 10 км (десятикилометровку). Спустя некоторое время я понял, в чем была их секретность – они в некоторых местах совершенно не соответствовали пролетаемой местности. Стало быть, как я думаю, по замыслу КГБ в случае, если их у нас выкрадут, то враги, имея на руках такую «дезу», обязательно заблудятся и погибнут. К сожалению, мы так и не смогли до конца оценить эту стратегию, так как, оказалось, в Германии наши ребята видели карты значительно более подробные (двухкилометровку) и намного более точные в газетном киоске. Тем не менее, портфель с «секретными» картами надо было сдавать. После небольшого «оттаивания» следующий марш-бросок  в штурманскую, где сдаешь портфель с картами,  а от нее до гостиницы - рукой подать. Вваливаешься в комнату, сбрасываешь насквозь промерзшую одежду и сидишь, отогреваясь и блаженствуя, минут 15–20. Эти минуты  навсегда остались в моей памяти и ассоциируются со словами из песни полярных летчиков:

Кожаные куртки, брошенные в угол,
Тряпкой занавешено низкое окно.
Бродят за ангарами северные вьюги,
В маленькой гостинице тихо и тепло.

В ней было три небольшие комнаты, в которых по 3-4 человека жили мы, холостяки, и одна большая комната – «зал Чайковского» - на восемь коек для оставшихся на ночевку экипажей. Посреди комнаты стоял большой тяжелый стол, за которым мы в долгие полярные ночи резались в карты. Конечно, только тогда, когда комната  была свободна. Телевидения у нас тогда не было. Аэропорт находился от поселка на расстоянии 8 километров.

Последний автобус из поселка приходил в 19 часов и больше до поселка не добраться ни-как, разве что на милицейском воронке (других автомобилей, кроме «Волги» секретаря райкома партии, не было), но это было очень сложно: не всегда в милицейском наряде были знакомые. Да и в поселке никаких развлечений кроме ресторана “Полярный “ и кафе “Светлана “ с известным Лехой с его коронной песней:

- Сигарета, сигарета! Ты одна не изменяешь. Я люблю тебя за е-е-ето. Ты сама об етом знаешь.

Зато в клубе аэропорта, который находился в поселке Индигирский, в субботу и воскресенье были танцевальные вечера, которые были очень популярны в Усть-Нере. И дело не в том, что, может быть, там была лучшая для  того время аппаратура, интерьер или талантливый ведущий (по-современному – диджей). Совсем нет. Здесь было скопление завидных женихов.

И не потому, что они получали зарплату несколько больше, чем в других организациях. Это тоже не совсем так. В чем же тогда заключалась эксклюзивность этих танцполов? Де-ло в том, что в аэропорт из авиационных училищ прибывали молодые парни 21-23 лет, как правило, холостые. Проработав несколько лет, они, в основном, все равно уезжали на “материк”. Так называлась местность, где начиналась железная дорога. Понятно, что Крайний Север - это не остров. Но жизнь как на острове – «только самолетом можно долететь». Очень большая часть населения Усть-Неры – бывшие зэки, отсидевшие 20-25 лет в тюрьме и потерявшие за это время всех своих родственников. Они рожали детей, которым уехать отсюда было довольно сложно. Некоторые из бывших зэков были поражены в правах, и им запрещался выезд за пределы Магаданской области, даже в отпуск. А вот если выйти за авиатора замуж, то есть явная возможность со временем уехать на “материк“. Вот в чем главная фишка аэропортовских танцполов! 

Одним из таких «пораженцев» был начальник аэропортовской санчасти, Валентин Федорович Ранник. Как его в действительности звали, я не знаю. По национальности он был эстонец и всегда говорил с явным эстонским акцентом. Сухой, подтянутый, всегда аккуратно одетый, он  был окружён ореолом тайн. Кто говорил, что он был одним из мед-персонала концлагерей в Германии. Кто – что он бывший чемпион мира по боксу. Кто – что он бывший власовец. Друзей у него не было, и он всегда держался особнячком. Обык-новенно он дежурил на старте, т.е. давал нам медицинское заключение на допуск к полетам в воскресенье и понедельник после известных танцполов. Он внимательно осматривал наш внешний вид, и если он его устраивал, даже не считая пульса, ставил в графе – пульс 72, давал расписаться и говорил с акцентом: «Счаслыво трудытся». Спустя  некоторое время, я узнал о нем многое. Первое, что он действительно был чемпионом по боксу в среднем весе, но не мира, а Европы, то ли в 1937, то ли 38 году. Это мне как-то под руку попал журнал о чемпионатах Европы по боксу. А несколько позже я понял, почему КГБ сделало его “пораженцем“. В то время на киноэкранах повторялся старый послевоенный фильм «Подвиг разведчика». Сюжет фильма был довольно наивен и запомнился лишь одной сценой. В ней главный герой, внедренный в ставку Гитлера среди своих, якобы коллег-офицеров Вермахта, абсолютно бесстрашно поправил тост одного из офицеров, предложивших выпить за победу, словами: «За нашу победу!». После чего последовало приветствие: «Зиг хайль!», что в переводе, как известно, и означает: «Да здравствует победа!». Уж не знаю, почему среди летчиков зацепилось это приветствие. Хоть оно и было сокращено до “Зиг” и приветствия левой рукой. Так вот. Однажды днем я прилетел с одного из озер,  на которое отвез бочки с бензином  и зашел перекусить в столовую, пока самолет загружается для нового полета. Я снял с себя “полярку“ – тяжелую, но очень теплую, удлиненную летную куртку из “чертовой кожи“ (очень прочной ткани типа брезента) на собачьем меху с капюшоном. Увидев в углу уже обедающих своих коллег, я махнул левой рукой и сказал: ”Зиг“. И вдруг за спиной слышу очень громкое: ”Хайль“. Поворачиваюсь и вижу Ранника, вытянутого как струна, с выброшенной вперед правой рукой в фашистском приветствии. Бормочу что-то типа: «Это, Валентин Федорович, я не Вам». На что получаю  ответ: «Молодой человэк. Я привык отвэчать на подобные привэтствия». Я был в шоке. Уж не знаю, случайно или нет, но через несколько месяцев он в аэропорту больше не работал. Но и меня в КГБ, слава богу, тоже не вызывали. Я же, как-то при прохождении предполетного осмотра, был еще более удивлен просьбой Ранника дать ему подержаться за штурвал в полете. Естественно, я ответил ему, что это может кончиться тюремным сроком и не только для него. А чтобы быть более убедительным, он показал мне свои фото военного периода. На них был Валентин Федорович в форме офицера фашистских Люфтваффе. И он рассказал мне свою историю срока на Колыме. 

Как известно, Гитлер отдал нам Прибалтику перед войной. Затем началась война, и Прибалтику опять заняли немцы. В это время Ранник закончил школу и поступил в летное училище Люфтваффе. Закончил его и стал летать на немецком самолете – разведчике «Фоккере», так называемой тогда “раме“. Был сбит под Рязанью, попал в плен и теперь уже, как изменник Родины, получил 25 лет лагерей, которые и отсидел полностью. Как человек грамотный, закончил курсы фельдшеров и лечил зэков в лагерях . После вышел на волю с получением запрещения на право переписки и выезда за территорию Магаданской области, по сути - ссылка. Женился. У него была довольно симпатичная дочь, которая вышла замуж за авиатехника, познакомившись на аэропортовских танцах, и все же покинула Крайний Север.

Танцы организовывал завклубом на общественных началах, бывший зэк, а в то время кладовщик склада горюче-смазочных материалов аэропорта Саня Лубашев, по кличке  «Канифоль». Канифоль сел в тюрьму после войны сначала на 2 года, по «малолетке». А через некоторое время - за бандитизм еще на 25 лет. Правда, его выпустили по амнистии, досрочно …. всего через 24 года. Он был старше меня больше, чем в 2 раза. Жениться наотрез отказывался, так как уж очень дорожил обретенной свободой. Из его рассказов я много узнал о жизни зэков на Колыме, и что под нашей взлетной полосой лежит их очень много. Это были страшные университеты. Он жил в семейном общежитии, в одной комнате с Пашкой Денисенко, который тоже был вторым пилотом.  Пашке предложили перевестись в Мому, где его сразу же обещали  ввести командиром самолета. Когда он согласился, Канифоль предложил мне перейти на место Пашки. Я пошел к командиру звена Алешину и с его согласия перешел в общежитие из гостиницы. Семейное общежитие,  о котором сейчас идет речь, раньше было тюремным бараком, в котором жили зэки, строящие тогда наш аэропорт и представлял собой длинный коридор,  по обе стороны которого находились по пять камер. С одной стороны – шестиместные площадью где-то 16 кв. метров, а с другой - двухместные, площадью метров 5. Понятно, что кровати должны были быть двухъярусными. В общежитии в большой камере-комнате жило два человека, а в маленькой – один. Публика там жила довольно своеобразная и, можно сказать, довольно колоритная.

В первой большой комнате ютился инженер радиоэлектротехнического оборудования самолетов АТБ аэропорта Володька Скиндарь, впоследствии ставший бортмехаником Ан-24 в Якутске, а затем -  Ту-134 в Риге. С ним в нашем бараке я в основном и общался. Во второй комнате жил ветеран войны Павел Федорович Горетый. Правда, воевал он на стороне предателя - генерала Власова танкистом, за что и отсидел на Колыме 25 лет. На праздники он, тем не менее, одевал какие-то медали. Я искренне думал, что он действительно ветеран войны. Однажды в день Победы, выходя из барака, я поздравил его с праздником, на что услышал такие комментарии, что просто оторопел от услышанного. Стоящая на крыльце, и, как всегда, курившая папиросы «Беломор»  Галя, работавшая в аэропорту, в столовой, раздатчицей и отсидевшая 15 лет за бандитизм, громко сказала:

- Вова! Ты зачем поздравляешь этого козла! Ведь он против нас воевал. Он же  «власовец», за что и отмотал двадцать пять от звонка до звонка.  А все медали он купил у бичей за бутылку.

- Слушай ты, мурло, (это она к Пал Фёдорычу) ставлю за каждую медаль литр коньяку, если ты хоть на одну покажешь документы!

Пал Фёдорыч, матерясь на Галку, как только мог, быстро ретировался в свою комнату и больше на крыльце в этот день не появился. Он крепко пил,  работал тогда аэродромным рабочим  и стал как-то  героем стенгазеты аэропорта с подписью  моего покойного командира Вити Будько:
- Павел Федорыч Горетый часто водкой подогретый.

За это понятное прегрешение он был неоднократно бит своей женой-хохлушкой, бабой Ниной, а так как в бараке слышимость была идеальная, то было это очень часто примерно так.
На весь барак вопль:
- Дэ пьятнадцать рублив див? Я тебе спрашую! Дэ пьятнадцать рублив див, скотыняка бэзрога? Я тоби дам! Я тоби дам! Тэбэ шо, памырыки выбыло! Я тоби дам!
“Памырыки” в переводе с украинского – память. После чего протяжный стон Пал Федо-рыча и комментарии Канифоля:
- Вот, падла тюремная, опять Федорыча валенком бьет.
- А что он тогда так стонет – ведь это всего валенок?
- Да! Но в нем кирпич! А валенок – это чтобы синяков не было.

Экзекуция вместе с причитаниями в разной интерпретации продолжается до тех пор, пока Федорыч чистосердечно не признает свою вину и не поклянется больше так не делать. Попробуй, не признайся! Бабка сама отсидела пятнадцать лет.

В третьей жили я и Канифоль, а последние две занимала семья Тихоновых.  Мыкола (с ним я вас уже знакомил) с приличным животиком и не менее дородная его жена Рая, приехавшие на заработки  украинцы из Кировограда. Мыкола говорил на смешанном русско-украинском языке. Был добродушным толстяком, позволял подшучивать над собой и не обижался на шутки. Он был командиром Ан-2, и я некоторое время летал с ним, как вы уже знаете, в одном экипаже.

В маленьких комнатах из наиболее запомнившихся был пожилой мужчина, к которому по воскресеньям иногда приходили четверо детей. Его с четырьмя детьми бросила жена. Детей он был вынужден отдать в интернат, из которого они и приходили, соскучившись по родительской ласке, и когда финансовое положение отца позволяло принять их, вечно голодных.  Я даже не представляю, как они там помещались? Там стояли лишь кровать, маленький столик и был узенький, с метр, проход вдоль стены.   

А пока занятия в клубе шли своим чередом. В конце мая наступила весна. На Индигирке начался ледоход, и сразу наступило лето. Мои “икаровцы“ вышли на практику: приходят на аэродром, знакомятся с самолетом, работой  авиационно-технической базы и других служб аэропорта. При выполнении грузовых рейсов мы брали их с собой в полет. На пустом самолете давали подержаться за штурвал. Надо было просто видеть, как у мальчишек блестели глаза, как они были счастливы и взрослели на глазах. А в том, что будущее большинства из них будет связано с авиацией, у меня не было никакого сомне-ния. Так оно и получилось. Через год состоялся первый выпуск клуба, а еще через три-четыре  - в эскадрилью пришли первые “икаровцы“ - выпускники летных училищ: на самолет – Волошин, а на вертолет уже известный нам Зедгенизов. Он почти не изменился, хотя и повзрослел – был худеньким и маленьким. Но когда я спросил командира вертолетного звена Васина – непререкаемого авторитета среди вертолетчиков, как он летает, тот ответил мне, что он лучший среди вторых пилотов. Потом он стал в Усть-Нере командиром летного отряда, а несколько позже - заместителем начальника Дальневосточного управления. По отзывам его коллег, он отлично летал на различных типах вертолетов, и я горжусь таким воспитанником.

Даже тогда, когда я уехал с Севера, часто встречал авиаторов: пилотов, техников, инженеров, которые подходили ко мне со словами:
- Владимир Васильевич! Вы меня помните? Я  бывший «икаровец»!

И я был очень рад, что привил им любовь к авиации, и, думаю, они стали не худшими ее представителями. Мы занимались с ребятами лет восемь, сделали несколько выпусков. Я был даже награжден почетным комсомольским знаком “Золотой колос“ (это комсомольский значок в обрамлении золотых колосьев) и награжден поездкой в Германскую Демократическую Республику (ГДР). Была тогда такая республика. Правда, за свои деньги, но и это тогда было наградой. После того, как в 1978 году я уехал с Севера в Киргизию, на свою родину, клуб  прекратил свое существование. Настоящих комсомольцев становилось все меньше и меньше.

(Продолжение следует).

На фото: 1. Аэропорт Усть-Нера со стороны летного поля.

2. Семейное общежитие - моё северное жилище. Слева здание аэропорта со стороны аэропортовского клуба.